Рыба Боракуда — гроза Египетского моря и проч.
Раньше была Школа Уродов, теперь Кисоклассники. Название изменилось, остальное то же. Фото, натужная подпись. Не смешная, описательная, проективная — подпись. Она как закадровый смех: подсказывает, над чем нужно смеяться. Специальные сокращения помогают дать сигнал: я свой, присоединяйтесь, граф, присоединяйтесь.
Я много снимал разного такого, что снимать в обычной жизни нечасто приходится. Я видел, что происходит с человеком, который смотрит в линзу фотоаппарата. У человека сужается зрение, он только этот глазок и видит — иногда, впрочем, и его не замечает. Что происходит в снимающейся голове, понять несложно: там надежда. Надежда на то, что мир ровно таков, каков он есть сейчас, и никаков более. Уверенность в том, что приняв определённое положение тела, можно сделать незаметным стояк батареи. Что рукой можно закрыть цветок с чахлой геранью. Что кровать — это не кровать вовсе, а ложе, и не застиранное сиреневое покрывало на этом ложе, а море, настоящее. Не то чтобы Карибы, нет, не сейшелы — обычное Египетское море. Обязательно Египетское, непременно так.
Иногда я брался исправить положение вещей, стараясь бросить художественную тряпку, изобразив на ней Волны Египетского Моря. Закрывал батарею центрального отопления занавеской. Выключал вспышку. Старался как-то. Потом плюнул.
Потому что, вернувшись к обычному «неморскому» состоянию, снимавшийся человек вёл себя по стандартному триггеру:
- Это всё нужно порвать-стереть;
- Отличные фотки!
Или — или. Если с первыми всё ясно, вторых я начал понимать лишь со временем. Они оказались реально счастливыми людьми: выйдя из образа, действительно видели на снимках Египетское море со всеми его волнами, приливами-отливами и грозной рыбой Боракудой, что высунулась из-за батареи, маскируясь под тапок фиолетового цвета. Этим счастливчикам не мешал бардак на снимке, неудачная композиция и блестящее лицо. Я смотрел на снимок как фотограф, они видели за мишурой композиционного центра самую суть изображения. Они видели себя.
Мир ровно таков, каков он есть сейчас, и никаков более, не?
Как же книга называлась из начала 90-х (?), в которой герой летит в Париж и везёт с собой для одной француженки фуфайку и всю дорогу недоумевает: зачем ей? Францужена немедленно бросает фуфайку на пол, ловко отрезает рукава, надевает на себя, и герой удивлённо хлопает глазами. Оказывается, фуфайка может быть очень элегантной.
Потом он, кажется, рассуждает в разрезе «Место красит человека, в Москве бы этот фокус не прошёл».
В голове лежал как Поляковский «Костя Гуманков», а сейчас сунулся — нет. Довлатов, что ли, тогда? Не помню.