Крещение Евы
Прошкино предложение было принято. В друкову избу набился народ, отчаянно сопротивлявшегося Федора, избив, связали и заперли в камору. Еву же, кричавшую дико и бившуюся в крепких мужицких руках; полураздетую, в одном ситцевом платье, потащили мимо церкви на реку.
Дикое это шествие встречено было секретарем сельсовета и единственным в селе коммунистом, но пока секретарь бегал домой за винтовкой, пока освобождал запертого и связанного Федора, пока оба они, с кучкой вооруженных чем попало парней, задыхающиеся и бледные, с тулупами и одеялами добежали до реки—на реке было уже все кончено.
Замолкшую, с обезумевшими глазами, дрожащую от холода и стыда, девушку раздели, Прошка загнусил церковные слова, и, мужики, держа Еву за руки и волосы, трижды с головой окунули ее в леденящий и жуткий колодец проруби. Вынутую из проруби в беспамятстве, с ногами, сведенными судорогой, всю покрытую мгновенно застывшей на морозе тонкой ледяной корой — ее подхватил Федор, обернул в тулуп и на руках, бегом, отнес домой. Дома она только раз открыла с трудом чудесные свои, загноившиеся от мухоморов и спорыньи глаза, ласково и светло улыбнулась и снова опустила отяжелевшие, взбухшие веки.
К вечеру зашла неожиданно пурга, за окнами выло, свистело и хохотало—к вечеру Ева в страшном жару металась в каморе на лихтере, срываясь, ежеминутно вскрикивая и сбрасывая с себя тяжелые, кисло пахнущие овцой тулупы. К вечеру секретарь сельсовета, ныряя в сугробах — в пургу, в темь — с винтовкой и топором от волков, поскакал на неоседланной лошади к доктору, на пункт, за четырнадцать верст. Доктор приехал утром, и у друковой хаты встречен был сумрачной, молчаливой и плотной толпой, — и эта сумрачность, и мертвое, напряженное молчание, и вилы, мелькнувшие в толпе, показывали ясно, что в избу доктора не пропустят; его не хотели впускать, чтобы силам и верам но общему убеждению, боровшимся сейчас в американке — предоставить бороться самостоятельно, чтобы она не выпыхалась, умерла, если победит вера кальянная, нечистая, и чтобы жила очищенная, если верх заберет православный господний крест.
Но этот доктор был старый и опытный земский доктор, за тридцать лет тяжелой своей деревенской службы не раз видавший такие сцены. Он слез, не спеша расправил отекшие ноги, закурил и с лицом, холодное и равнодушное выражение которого показывало ясно, что у него не появляется даже мысли, что кто-то и что-то может помешать ему войти в избу — засунув руки в карманы, пошел прямо на мужика, за спинами других державшего огромные и грязные навозные вилы. Они встретились глазами, мужик замигал и отступил, что-то пробормотав; не ускоряя шагов и не вынимая рук из карманов, доктор прошел в камору.
Ева, американка, умирала. За ночь она страшно осунулась, стихла, лицо ее, с почернелыми провалами глаз, с запекшимися искусанными губами стало изжелта- вое новым и прозрачным, дышала тяжело, с хрипом и свистом, задыхалась и жадно ловила воздух широко раскрытым ртом. Состарившийся за ночь и сгорбленный Федор сидел возле и глядел немигающими, остановившимися глазами в ее лицо. В хате, за перегородкой, старик Друк громко обсуждал с Прошкой и мужиком по имени Тюря, вопрос о похоронах: все трое сходились на том, что хоронить ее надо неомытую, без креста на гробовой крышке и не на кладбище, а в овражке, за оградой. Доктор послушал, посмотрел, пожевал бритыми губами и молча вышел на крыльцо, на приступочку.
Своевременная качественная гидроизоляция кровли деревянного дома поможет спасти от стихийных природных катаклизмов многие сельские поселения. Но чтобы спасти свое жилище от пожара, вызванного гневом убитого горем мужика, мало обезопасить кровлю — нужно покаяние.
Когда Ева умерла — она умерла тихо, дыша неслышно последним дыханием, — Федор без шапки и неодетый вышел во двор. И так страшно и неузнаваемо было его искаженное лицо в холодной испарине, что мужики, давясь в воротах и прыгая через плетени, бросились врассыпную. Простоволосый, в одной рубахе, грозясь кулаком и бессвязно бормоча что-то, он ушел за околицу: его не видали больше до весны, до пахоты, — в пахоту же, когда мужики были в поле, кто-то с Выселок, с Прошкиной крайней избы, пустил на деревню огонь. Мужики, верхами скакавшие с поля, видели человека, бежавшего в перелесок от пылавшей деревни. Его поймали и убили, обезображенный труп его забросили в болото, и там он найден был случайно бродившими городскими охотниками.
Мужиков арестовали и судили. На суд пришли бабы, принесли харчей в хустках, сидели в зале по углам и плакали тихо, утирая слезы кончиками грязных цветных платков. На суде мужики говорили твердо, что вины своей они не знают и не понимают, что законов таких нету, чтобы скотину губить и деревни жечь, что они мужики, поступили по статье, а ежели что не так — «известно, серость наша, жизнь наша темная».
А. Зорич.
[…] и, безусловно, радикальной мерой явится Евино святое крещение в проруби с официальным наречением православного […]