ILLC

Бабы и мужики под различными предлогами ходили в друкову хату — посмотреть американку Евдоху, как стали звать ее на деревне. Бабы смотрели ее, часто слюнили пальцы и пальцами осторожно, боясь испачкаться, терли ее коричневое плечо, сокрушенно качали головами и, показывая, что они понимают всю степень несчастья и сочувствуют ему — из вежливости садились поплакать со старухой под образа.

Мужики говорили Федору, что напрасно привез на деревню эту пакость, что хорошая жена крестьянину дороже скотины, а плохая дворы разводит, что жену учить надо потому, что баба к бою привычна, «як больше бабу бить, то и каша гуще». Федор отмалчивался угрюмо и выпроваживал их из хаты. Другие заботы стояли перед ним: старая ветла нависла над хатой, нужно было спилить дерево по частям, иначе, рухнув целиком, оно погребло бы под собой и само жилище и немудрые постройки. Днём Фёдор ходил с пилой вокруг дерева и пытался понять, как его можно спилить без опаски, но ничего придумать не мог, не было в нём жилки арбориста.

Ночью в каморе, в темноте, Ева плакала, Федор ласкал ее, как ребенка, гладил ее чудесные, мягкие волосы, закачивал на руках, говоря бессвязные и нежные слова утешения, и, когда она засыпала, по-детски прерывисто и жалостно всхлипывая, он, вглядываясь в ее родное, измученное лицо, чувствовал, как в нем подымается и нарастает страшная и мучительная злоба. Утешая, Федор говорил ей, что они выделятся, но старик выделять отказался, дело пошло в суд, не могло разрешиться раньше лета, и до лета не представлялось никакого выхода из положения.

На масляной же, в разгар веселья, в соседней с Друком усадьбе неожиданно пала корова. Видимо, зараженная неизвестной и страшной заразой, корова издыхала мучительно и быстро, ревела в судорогах, и изо рта у нее валила розовая кровавая пена; пену эту, заразу, мужики, пришедшие посмотреть, подсобить и ободрать шкуру, разнесли по домам — и страшная повальная эпидемия охватила деревню. Ветеринарный фельдшер был вызван тогда, когда пала уже двадцатая скотина, фельдшера в первом же дворе угостили обильно самогоном, присосавшись, он пил напролет целые сутки, и на вторые сутки к ночи, его под рогожей, пьяного и разбитого увезли домой.

И так этим пьяным фельдшерским визитом официальные и научные меры сочтены были исчерпанными, а скот продолжал падать, и таинственным призраком гуляла по деревне повальная зараза — деревня гуртом пошла к бабке, гадавшей на косточках и пятаках. Польщенная общественным доверием бабка долго сидела за печкой и глядела в чугун с водой, где плавала и разлагалась, воняя, с неизвестной целью умученная крыса, и хотя, кроме этой крысы и затонувших огромных рыжеусых тараканов, ничего не было видно в мутной чугунной воде — бабка сказала старикам твердо, что зараза идет с друкова двора, что зараза эта не христианская, но привозная и ей, бабке, показано водою, что молоко у коров скоро станет густое и черное, у каждого человека, кто такое молоко выпьет, выйдет из груди чертов хохлик, и хохлика того никаким уже путем не свести, кроме, как преображением в купине или монашеским наговором во святой киевопечерской лавре.

Бабкино предвидение мужики обсуждали долго и всесторонне, и так как совершенно очевидным представлялось, что привозную заразу пускает с друкова двора Евдоха-американка, американку решили было убить. Но выступивший в конце дебатов пономарь и самогонщик Прошка разъяснил, что данный случай предусмотрен двенадцатью викториями, что зло проистекает не от дурного глаза и черного цвета, но от того, что у Евы не душа, «а пар, як у собаци», и что испытанной и, безусловно, радикальной мерой явится Евино святое крещение в проруби с официальным наречением православного христианского имени.

А. Зорич.