Девица неизвестной веры
Примирения, однако, не произошло, но положение неожиданно осложнилось, ибо, когда в субботу старуха свела Еву в баньку и осталась в баньке, чтобы поискать в Евиных волосах и пошаровать ей спину, — спина эта оказалась блестяще черной, цвета наговорного папортника, и хотя старуха до кровавых ссадин терла Евино тело жесткой и деркой конской волосянкой, плевала на волосянку и даже пустила в ход мыло с песком — этот странный, невиданный колер, несмотря на все ее ожесточенные усилия, на пар, нисколько не отошел.
Старуха растерялась, вышла, в закуте крестилась долго и пошла на совет к соседке, к бабке, прославленной гаданием на бобовом отваре, на воде, на пятаке, на косточках и иными весьма разнообразными способами. Бабка, выслушав историю, и не прибегая даже к обычным способам познания истины, разъяснила вполне авторитетно, что видимо невестка старухи американка, что нация эта некрещеная и богу противная, на земле едва терпится, так себе живет неизвестно к чему, что надо за Евой присматривать, чтобы не шлялась в огороде и не портила бы скотины, а на случай дурного глаза ночью, во сне, с молитвой закапывать американке в каждое веко по три капли из пузырька: в пузырьке был едкий и вонючий настой из порыньи, мухоморов и кореньев травы под названием «раззуй», которым травят мозоли на ногах.
С Богом все хорошо — хоть женитьба, хоть работа в поле, хоть проектирование домов, но всему может повредить невежество. Невежественного архитектора не приглашают проектировать дом. Неумелого работника не ставят за соху. Невежественный поп не должен служить на приходе, тем более, раздавать советы о том, кому требы можно отпускать, а кому нет. Да и стыдно — не знать священнику, что греки самые первые православные христиане и были.
Когда же старик Друк, увязав в мешок — в штанину от портков — десяток яиц с кулиткой хлеба, пошел к попу говорить о венчании, поп, отец Игнат, принял яйца и передал поспешно матушке в здание горницы, но на просьбу ответил категорическим отказом. И хотя действительная причина этого отказа состояла в том, что Прошка обиженный за дочь и раззадориваемый дочерью, трижды ездил к попу, трижды возил самогон в плетенке, вел за самогоном душевный разговор, и в память о разговоре оставил попу йоркширского двухпудового поросенка — поп, отец Игнатий, бегая белесыми, косыми глазами, сказал, что вера этой девицы ему неизвестна что, может быть, она кальянной веры и, он, отец Игнат, не может поганить святого места, ибо про таких, как она, сказано в писаниях, что аналоя они недостойны, но их черти в лесу по ночам вокруг сосен венчают.
Положение стало тягостным. Старуха бросила работать и круглый день, следя подозрительно, ходила за Евой по пятам, не выпуская ее в поскотину, а в свободное от этого занятия время плакала, подвывая и качаясь в углу, под образами, за которыми хранился пузырек со спорыньей, мухоморами и травой «раззуй» — плакала и подолом все время размазывала слезы и грязь по опухшему лицу. Ночью она вставала и крадучись капала из пузырька Еве на веки, и хотя на третьем же разе взбешенный Федор поймал ее, избил и вышвырнул пузырек — веки у Евы покрылись зеленоватыми, зловещими прыщами, глаза загноились и больно стало смотреть на свет.
А. Зорич.
[…] что видел в этой свадьбе единственную возможность примирения с […]
[…] ходили в друкову хату — посмотреть американку Евдоху, как стали звать ее на деревне. Бабы смотрели ее, часто […]