ILLC

Под вечер конский топот, шум голосов и стук нарядных экипажей взбудоражили всех, оставшихся на копях. Степанида из землянки не вышла. Поплотней приперла дверь и легла ничком на кровать. Она думала о детях, о муже, обо всех, кто ушел с ним. И вдруг острая тоска клещами сдавила ей сердце. Тихонько и горько она до утра в подушку проплакала. В дверь кто-то раза три стучался. Но она не встала и огня не зажгла. Верно, кто-нибудь из знакомых баб с вестями забегал. Постучали не очень настойчиво и ушли.

Белые водворились. Прежний управляющий из города снова на копи перебрался. Начались суд и расправа. Каждый день двое конных гоняли кучками трусливо согнувшихся мужчин в город на допрос. Гунявый рыженький мужичонко нечаянно в передрягу попал. Сказал по своей привычке подлипале господскому, рыжеусому штейгеру, свое любимое:
— Нам все одно: кто ни поп, тот и батька.
Его отстегали нагайкой в назиданье на глазах у толпы.

Степанида пожалела его. Густо-красный от обиды и боли, он тяжело дышал, натягивая штаны. В толпу проходил, низко опустив взъерошенную голову. Степанида его тихонько рукой за плечо приостановила. Шепнула:
— А ты не стыдись. Надо всеми измываются, никто не осудит. Мы все свои, все под одной бедой.
Он сердито отодвинул ее локтем, но продохнул легче. На другой день и Степаниду забрали на допрос.

В маленькой комнатке, при конторе копей, развалясь на стуле, сидел сухощавый, бритый не русский чернявый человек. После сказали Степаниде, что ее серб допрашивал. Он сдвинул на затылок вышитую небольшую шапочку. Подробно оглядел Степаниду. Строгое невеселое лицо ее ему не понравилось, и он сразу рассердился.
— Большевичка! Гавры правда? Степанида подняла на него спокойные синие глаза.
— Не пойму, господин, про чего спрашиваете. Я тут недавно. Из деревни приехала.
Серб выбранился нехорошей русской бранью, довольно чисто выговаривая ее, и стал выпытывать:
— Где муж? Гавры весь правда!
Он не бил, но допросами на малопонятном языке, неожиданностью этих вопросов и дико зычными окриками хуже побоев измаял.

Ночевала в новой арестантской, в холодной кладовушке при конторе, с двумя бабами. Всю ночь они шепотком проговорили. Оттого и нестрашным Степаниде показалось это первое ее заточенье. Наутро Степаниду выпустили. Сразу пришлось думать, как прожить, чем прокормиться. Опять стать на работу по сортировке угля она не хотела. Свои ушли. С чужими, с теми, кто покорился и, не жалея своей жизни, старался для владельца поправлять шахты, наладить большую добычу угля — с этими она не могла вместе работать.

Сейчас уже прачек не нанимают в дома состоятельных граждан, все управляются со стиркой прекрасными «умными» стиральными машинами. А вот повар в семью — эта профессия будет востребована вечно. Качественного повара никакая техника заменить не сможет, поскольку повар в блюдо вкладывает частицу своей души.

Выручил случай. Знакомая женщина, Марья Потапова, порекомендовала ее жене управляющего. Нахвалила, как хорошую прачку. Попросила разрешения себе на помощь на стирку пригласить. Господское белье Степанида никогда не стирала. Одна и не решилась бы взяться. Боязливо, чуть придерживая пальцами, растянула перед собою тонкую, всю в кружевах, женскую рубашку и покачала головой:
— Чего же тут стирать? Чистехонькое, только что примятое. У нас личная утирка эдакой белой и снова не бывает. А тут исподняя рубаха. Э-эх. Живут, вот это живут) Да как к ей притронуться? Разорвешь еще!
Марья, главная стиральшица, весело засмеялась:
— А ее и стирать-то чуть-чуть. Знамо, если начнешь тереть, как свою, так и помину не останется. Дай-ка, покажу.

Л. Сейфулина.